Стивен Дональдсон - Презрение Лорда [ Проклятие Лорда, Проклятие лорда Фаула]
Преследующий Море ответил не сразу. Казалось, за крепкой стеной своего лба он взвешивает различные сомнения, прежде чем пробормотать:
— Камень и Море! Конечно, можешь. И, тем не менее, сам тот факт, что ты об этом спрашиваешь, говорит о том, что не можешь. Мешает какое-то или нежелание, или незнание.
Кавинант понял. Он мог слышать темные крылья, видеть убитых духов.
— Дикая магия! — простонал он. — Героизм! Это невыносимо!
Мотнув головой, он отогнал от себя нахлынувшие видения и резко спросил:
— Ты хочешь мое кольцо?
— Хочешь? — прохрипел гигант с таким видом, словно ему надлежало бы засмеяться, но не хотелось этого делать. — Хочешь?
Его голос болезненно дрогнул, словно он признавался в каком-то заблуждении.
— Не надо употреблять это слово, мой друг. «Хотеть» естественно, и это может быть исполнено или нет без всяких вредных последствий. Лучше скажи «жаждать». Жаждать — это желать чего-либо такого, что невозможно получить. Да, я жажду твоего иного мира, дикой магии, белого золота.
Дикая магия закована в каждом камней
Хранимая для того,
Чтобы белое золото ее высвободило
Или заточило навеки…
Я признаюсь в этом желании, но не искушай меня, сила имеет свойство льстить своим узурпаторством. Я не принял бы этого кольца, если бы ты предложил его мне.
— Но ты все же знаешь, как им пользоваться? — спросил Кавинант скучным голосом, наполовину ошеломленный вдруг зародившимся страхом перед его ответом.
На этот раз Преследующий Море все же растерялся и засмеялся. Юмор его был изнуренным — жалкие остатки прежнего, — но все же он был чист и весел.
— Ах, смело сказано, мой друг. Так алчность наказывается за собственную глупость. Нет, я не знаю. Если дикую магию нельзя вызвать простым желанием воспользоваться ею, тогда я вообще ее не понимаю. У Гигантов нет такого учения. Мы всегда действовали сами и надеялись только на себя, хотя мы с удовольствием пользуемся такими вещами, как золотая жила. Что ж, я вознагражден за недостойные мысли. Прошу прощения, Томас Кавинант.
Кавинант кивнул, словно получил неожиданную отмену приговора. Он не желал знать, как именно действует дикая магия; он не хотел видеть ее никоим образом. Просто носить это кольцо и то было опасно. Он накрыл его правой рукой и беззвучно, беспомощно посмотрел на Гиганта.
Спустя мгновение усталость Гиганта взяла верх над его юмором. Глаза его затуманились, из приоткрытого рта вырвался усталый вздох. Он повис на руле, словно смех лишил его жизненных сил.
— А теперь, мой друг, — произнес он. — Мое мужество почти иссякло. Мне нужен твой рассказ.
— Рассказ? — сказал Кавинант. — Я не знаю, о чем рассказывать. Я похоронил все в своей памяти.
А свой роман он сжег — и новый, и первый, бестселлер. В них было столько самодовольства, столько абсолютной слепоты к угрозам проказы, которая скрывалась тайком в засаде и могла неожиданно появиться в любом физическом или моральном существовании, и столько неведения относительно собственной слепоты. Они были падалью, как он сам; как и он сам, годились только в пламя. Что мог он рассказать теперь?
Но ему необходимо было двигаться, действовать, выжить. Безусловно, он знал, что ранее стал жертвой сновидений. Разве не узнал он этого в лепрозории, в гниении и рвоте? Да, да! Выжить! И, тем не менее, этот сон ждал от него силы, ждал, чтобы он положил конец убийствам, видения вспыхивали в нем, словно осколки зеркала, в котором отражался потусторонний мир. Джоан, полицейская машина, глаза Друла цвета лавы. Голова закружилась, словно он падал.
Чтобы скрыть свою внезапную скорбь, он отодвинулся от Преследующего Море, перешел на нос и встал лицом к северу.
— Рассказ, — сказал он глухо. В действительности он все-таки знал одну историю во всей ее мрачности и пестроте красок. Он быстро перебрал их, пока не нашел одну, соответствующую другим вещам, которые необходимо было произнести.
— Я расскажу тебе один рассказ. Правдивый рассказ.
Ухватившись за край борта, он попытался справиться со своим головокружением.
— Это рассказ о шоке культуры. Знаешь ли ты, что такое «шок культуры»? — Преследующий Море ничего не ответил. — Впрочем, это неважно. Я расскажу тебе об этом. Шок культуры — это то, что происходит, когда человека высылают из его собственного мира и помещают в такое место, где предположения, точнее… Э… Стандарты личности… Настолько отличаются от прежних, что он совершенно не в состоянии их понять. Он устроен иначе. Если он… податлив и мягок… он может притвориться кем-то другим, пока не попадет обратно в свой собственный мир. Или он может просто отступиться и позволить делать с собой все, что угодно. Иного пути нет.
Я приведу тебе пример. Пока я был в лепрозории, доктора говорили о человеке, прокаженном подобно мне. Отверженном. Он представлял классический случай. Он приехал из другой страны, где проказа гораздо более распространена; он, должно быть, подхватил ее бациллой еще будучи ребенком, а по прошествии многих лет, когда у него уже была жена и трое детей, он внезапно почувствовал омертвление ступней ног, а затем начал слепнуть.
Ну так вот, если бы он остался в той стране, где родился, он был бы… Там ведь болезнь более распространена… Там это было бы замечено уже на ранней стадии. И как только это было бы замечено, он и его жена и дети, и все, что ему принадлежало — его дом и его скот, его близкие родственники, — все они были бы объявлены «нечистыми». Его имущество, дом и скот были бы сожжены дотла. А он, его жена, дети и близкие родственники были бы сосланы в отдаленное поселение, где стали бы жить в жалкой нищете вместе с другими людьми, страдающими той же болезнью. Он провел бы остаток своей жизни там безо всякого лечения, безо всякой надежды, в то время как отвратительное уродство обезображивало бы его руки, ноги и лицо, до тех пор, пока он, его жена, дети и близкие родственники не умерли бы все от гангрены.
Как ты считаешь — жестоко это? А теперь послушай, что произошло с этим человеком на самом деле. Как только он понял, что у него за болезнь, он сразу отправился к врачу. Врач отправил его в лепрозорий — одного, без семьи, — и там распространение болезни было приостановлено. Его лечили, давали лекарства и обучали, в общем, восстанавливали. Затем его послали домой, чтобы он мог жить «нормальной» жизнью вместе с женой и детьми. Как чудесно. И была всего лишь одна проблема. И он не мог вынести этого.
Начать хотя бы с того, что ему начали докучать соседи. О, сначала они не знали, что он болен; они понятия не имели, что такое проказа, и не знали ее признаков; но местная газета напечатала статью о нем, так что все в городе теперь знали, что он — прокаженный. Они стали избегать его, ненавидели потому, что не знали, как с ним теперь быть. Затем у него начались трудности с самолечением. В стране, где он родился, не выпускалось нужных лекарств и не практиковалась лепротерапия, и он в глубине души верил в действенность этих средств, в то, что после того, как его болезнь была приостановлена, он был вылечен, прощен, избавлен от состояния, худшего, чем состояние медленной смерти. Но увы! Как только он перестал заботиться о себе, онемение вновь начало распространяться. Затем наступает резкое ухудшение. Внезапно он обнаруживает, что за его спиной, пока он утратил бдительность и не был настороже, его семья отстранилась от него. Они отнюдь не хотели делить с ним его беду — куда там. Они хотели избавиться от него, вернуться к той жизни, которой жили прежде.
